Дураку учить что полену говорить.

Я ведь читал, что старик один полено взял, одел, обул и в школу отправил. Ведь это ж прямо про меня, говорю! Я вот тоже скоро так сделаю тихонько: посажу полешко какое на стульчик, и ну ему внушение делать про мораль как надо делать, глядишь, что и толк какой, и мне услада. А от тебя какая услада?.. Будто ты хоть одно моё словечко на вооружение взял?.. Будто ты водку хлестать или в носу ковыряться замедлил?.. Будто ты в боженьку какую поверил и бабьего духа стал противник и гонитель?.. Будто ты к соседям стал с добром и по улице хулиганом не ходишь?.. И кистень твой не липок от кровушки да сопель невинных агнцев?..

Вот, вижу тебя, лихим пламенем осиянным: стоишь шатаешься болтаешься, ширинка нараспашку, ботинок грязен и рван, рубашку где спёр? небрит и нелеп, волосья колтун, и в правой руке твоей бутылица коньяковая, а в левой - рваный томик первого англицкого издания «Ананги-ранги»... И вот я уж год скоро как толкую тебе, что можно, а что нельзя, что, дескать, всё иначе, чтоб счастье и покой чтоб, а ты всё стоишь болтаешься, и в правой руке твоей кистень с прилипшими к нему волосиками русыми чьими-то, а в левой - тоже кистень...

А как вспомни, как в детстве, как во дни юности нашей мёчты наши? Как мы клятву давали друг дружке? Ты тогда мне помнится расплакался ещё душевно. Говоришь, дескать, чтоб всю душу вытрясу за свободу! Я тогда тоже в слёзы, говорю, за родину! И мы тогда приобнялись так красиво, и стали тайные слова говорить, а потом ещё громче заплакали, потому что сильно страшно стало, да ведь?.. А потом как побежали ветру встречь, эх! А дальше что не помню, жар у меня, две недели без памяти как чурка лежал, всё в баночку писал, да и ты, поди, в общем, большое впечатление.

И вот ты теперь там в Москве пьяный небритый, а как я на тебя того мальчонку напущу, то есть тебя же во дни цветущие, что ему скажешь? Хлебало-то раззявишь, тык, мык, а сказать-то и нечего, и нечем... Простите, дескать, больше не повторится?.. Это верно, не повторится, а мальчонку-то я напущу всё же. Я ему адресок черкну, приедет он в Москву, так сразу и к тебе пожалует, привет салют скажет, я - ваша невинность и пора цветения, где прикажете спать укладываться? Так что на полный пансион его обеспечь, это тебе как нагрузка за грехи.

А нет бы старику черкнуть пару строчек, дескать, живой, и тем пробавляюсь. Глядишь, я мальчонку-то бы и придержал. А теперь нет, нельзя. Пускай едет, мир поглядит, и тебя интересно поглядеть, ты ж ведь его судьба печальная! Разве тебе было б не интересно на себя старичка глянуть? Я тебе мог бы и старичка, да хлипок он, сидит всё, письма какие-то пишет и шлёт куда Бог весть, да поплакивает тихо исподтишка, а то и хохотнёт так, что стул мокрый станет. То есть дурак он вовсе, да и немочь его грызёт, так что, боюсь, не доедет. Да и зачем тебе он? Расход один и печаль...